Правила жизни фотографа Хельмута Ньютона

Отец говорил мне, что я кончу свою жизнь на дне, потому что думаю только о девчонках и фотографиях.

На мое двенадцатилетие отец подарил мне мой первый фотоаппарат — и я снял свои первые семь фотографий, в метро. На них вообще ничего не было видно. Восьмую фотографию я сделал уже на радиобашне.

Мир совсем другой, когда смотришь на него через видоискатель.

Я устроился на работу ассистентом фотографа, когда мне было 14, и не сказал об этом родителям. Мои оценки стали хуже некуда, отец забрал у меня фотоаппарат и не разрешал выходить из дома.

В детстве я фотографировал своих друзей на улице в одежде и шляпах моей мамы.

В 1938 году гестаповцы ворвались в наш дом и арестовали отца. Меня в этот момент не было дома. Я скрывался две недели у друга, а потом бежал — приехал в Италию, сел на корабль в Триесте, вышел в Сингапуре и в конце концов добрался до Мельбурна.

Если вам придется воевать — делайте это в австралийской армии. В ней все как-то более расслабленно и по-человечески.

Я влюбился в Париж в первый же день. Через неделю я уже мог передвигаться по городу с закрытыми глазами, а через год у меня закончились деньги.

Я ненавижу хороший вкус. Это скучное словосочетание, от которого задыхается все живое.

В декабре 1971 года в Нью-Йорке я вдруг упал на Парк-авеню и очнулся в больнице наполовину парализованным — у меня был инфаркт миокарда. Я не мог ни говорить, ни писать. Когда проходишь через такое и остаешься жив, то начинаешь давать себе обещания.

До инфаркта я курил по пятьдесят сигарет в день, после — не выкурил ни одной. До инфаркта я вел себя как молодой человек — не соответствовал своему возрасту. Например, за три месяца до удара я провел шесть дней в Риме на бесконечных вечеринках, за все это время я спал, может быть, восемнадцать часов, а потом улетел в Париж, и там повторилось то же самое. В общем, это нужно было прекратить.

В больнице я снимал на мыльницу все подряд: медсестер, посетителей, врачей. После десяти дней неизвестности врач сказал мне: «Вы будете жить, но поосторожнее». И я решил, что теперь буду снимать только то, что мне самому интересно.

Снимать обнаженных моделей мне быстро надоело — это еще скучнее шмоток.

Ненавижу, когда все наизнанку — это дешево.

Женщины, которых я снимаю, доступны, но их доступность зависит от времени и денег, которые вы можете на них потратить.

Однажды я сделал серию фотографий для журнала Oui. На них были голые женщины в шубах — в метро, галереях, на Елисейских полях. Это была моя детская фантазия. Когда мне было четырнадцать, я прочел "Барышню Эльзу" Артура Шницлера — историю о разорившемся банкире и его семнадцатилетней дочери-красавице. Один человек сказал ей, что поможет отцу, если она согласится пройтись по коридору гостиницы в шубе на голое тело. Она согласилась — вышла из своего номера и ходила вокруг этого мужчины, распахивая шубу. Он к ней даже не прикоснулся, но выполнил обещание.

Мои работы очень вульгарны. Творческий процесс вообще неразрывно связан с дурным вкусом и вульгарностью.

Редакторы моды постоянно напяливают на своих моделей всякие шарфы, балетки, струящиеся одежды, которые скрывают их тело и наполняют меня злобой. Они постоянно выбирают вещи, которые нормальный мужчина сочтет антисексуальными. Занялся бы я любовью с девушкой, которая так одета? Это первый вопрос который я задаю себе, когда снимаю моду.

Хороший вкус — антифотогеничен, антиженственен, антиэротичен, это какой-то антифэшн. Вульгарность — это жизнь, удовольствие и желание.

Я очень ленив. Я ненавижу искать места для съемок и никогда не отхожу от своей гостиницы дальше, чем на три километра.

Люблю шикарные старые отели типа «Рица» и предпочитаю их депрессивным, холодным, современным гостиницам, в которых чувствуешь себя как в тюрьме.

Я знаю, что такое бедность, и меня она не интересует. Я предпочитаю снимать богатых людей. Бедных людей фотографировать слишком просто.

У меня есть блокнот, куда я записываю все свои мысли: об идеях, моделях и местах. Если я что-то не запишу, то все забуду.

Четыре фотоаппарата, пять объективов, одна вспышка, один полароид — все это умещается в чемодане весом 17 килограммов и позволяет мне снять любую фотографию где угодно и при любых условиях.

Я очень поверхностен, я предпочел бы снять Катрин Денев, чем какого-нибудь ученого или писателя. И я люблю этот поверхностный мир. Мне нравится все искусственное, красивое и смешное, я люблю, когда пятидесятилетние мужчины встречаются с восемнадцатилетними девчонками. И я надеюсь, этот мир никогда не исчезнет.

Мы все копируем кого-то в тот или иной момент жизни, но потом все равно нужно идти своим путем.

Ненавижу нечестность в фотографии: снимки, сделанные во имя каких-то художественных принципов, нечеткие и зернистые.

Я мечтал стать папарацци.

Мои фотографии похожи на истории, у которых нет ни начала, ни середины ни конца.

Я снимал для журнала Playboy лет двадцать, и даже для них мои работы порой были слишком рискованными.

Все теперь выглядят одинаково — кругом кроссовки да джинсы.

В начале шестидесятых у женщин не было талии. А в восьмидесятые появились шведские, немецкие и американские модели — они были сложены, как дальнобойщики, и это мне очень нравилось.

Я не вижу разницы между зеленым и голубым.

Мне всегда нравились ковбои — как они выглядят, ходят. У ковбоя руки всегда готовы выхватить пистолет. Так вот я делаю из девушек ковбоев, которые всегда готовы выхватить пистолет.

В моей сумке всегда лежат монокль, мундштук и пара накладных сосков.

Ненавижу свадебную фотографию.

Для меня эротика — это лицо, а не половые органы.

Мне не нужно идеальное тело, это скучно.

Хорошие фотографы, как воспитанные дети, — их видно, но не слышно.