«Совсем скоро Гитлер остепенится»: 6 книг о повседневной жизни в Германии времен Третьего рейха

Для тех, кто хотел бы лучше понять ту эпоху (и уже перечитал всего Ремарка) мы подготовили подборку книг о повседневной жизни в Германии 1930-х. Эти книги позволяют посмотреть на тот период глазами самых разных людей: немцев и иностранных туристов, корреспондентов и политиков, спортсменов и светских львиц, еврейского филолога и американского посла в Берлине.

Себастьян Хафнер «История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха»





Немецкий журналист и публицист Себастьян Хафнер (настоящее имя — Раймунд Претцель) написал «Историю одного немца», находясь в вынужденной эмиграции: еще в 1938 году он покинул Германию и укрылся в Великобритании. Рассказывая о немецкой повседневности начиная с 1918 года на примере своей жизни (книга автобиографична, хотя некоторые имена и детали Хафнер изменил, чтобы обезопасить оставшихся в Германии близких), он пытается понять, почему Гитлер пришел к власти и как стало возможным то, что случилось потом.

Почему большинство немцев приняли происходящее и никто не стал сопротивляться? Почему предельно свободная атмосфера Веймарской республики сменилась почти полным отказом от частной жизни в пользу Великой Идеи?
(На последний вопрос Хафнер предлагает довольно любопытный ответ: по его мнению, «способность к личной жизни и личному счастью у немцев развита слабее, чем у других народов», а уж поколение немцев, родившихся на рубеже веков, просто в силу исторических событий привыкли «все содержание жизни, весь материал для глубоких эмоций, любви и ненависти, радости и печали получать даром в общественной сфере». Свободную атмосферу Веймарской республики они восприняли не как дар, а как потерю, почувствовали пустоту и охотно ринулись в новую коллективную авантюру).

«История одного немца» — ни в коем случае не исторический труд и не социологический анализ: это очень личная, частная книга, и вопрос, который задает в ней Хафнер, тоже очень личный: «Как мы это допустили?». Читать её сейчас грустно, но полезно, по крайней мере, с терапевтической точки зрения:

«История, которую я собираюсь рассказать здесь, — история своеобразной дуэли.

Это дуэль между двумя совсем не равными противниками: невероятно мощным, безжалостным государством и маленьким, безымянным, неизвестным частным человеком. Она разыгрывается не на поле брани, каким принято считать политику; частный человек отнюдь не политик, тем более не заговорщик и не „враг государства“. Частный человек все время в обороне. Он ничего не хочет, кроме как сберечь то, что он считает своей личностью, своей собственной личной жизнью и своей личной честью. Все это постоянно подвергается невообразимо брутальным, хотя и довольно неуклюжим атакам со стороны государства, в котором частного человека угораздило жить и с которым ему поэтому приходится иметь дело».

Уильям Ширер «Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента»




Американский журналист Уильям Ширер жил и работал в Берлине с 1934 по 1940 год, и по возвращению в США опубликовал чудом вывезенные из Германии дневники — чтение необычайно увлекательное, ведь по долгу службы он все время находился в самой гуще событий: ездил на партийные съезды НСДАП, выпивал на светских тусовках с Геббельсом и слушал речи Гитлера в Рейхстаге. Кроме того, любопытно узнавать о том, как была устроена работа иностранных корреспондентов в гитлеровской Германии и какими остроумными способами журналисты обходили цензуру.

Из интересной конкретики — в книге есть чудовищные притеснения немецких граждан за границей, просто-таки вынуждающие миролюбивую Германию ввести войска, поляки, которые бомбят сами себя, а также победно затонувший немецкий военный корабль («Народ до сих пор не может взять в толк, как это великая победа „Графа Шпее“ неожиданно закончилась самозатоплением линкора у Монтевидео. Но Геббельс и Геринг что-нибудь уже придумали, чтобы заставить всех забыть про это как можно быстрее»).

Между строк сквозит тот же вопрос, что и у Хафнера: «как мы это допустили?». Только «мы» в данном случае — это уже не немцы, а мировое сообщество. Ширер не скрывает раздражения, когда пишет про Лигу наций, которая на каждый акт аннексии отвечает «глубокой обеспокоенностью», и злится на американские и европейские правительства, которые вплоть до начала Второй мировой находились в режиме отрицания.
По его мнению, мировое сообщество легко могло (и должно было) вмешаться и остановить зло в зародыше, но вместо этого оно с детской доверчивостью принимало на веру заявления Гитлера, что Германия хочет мира, хотя все факты кричали об обратном.

Джулия Бойд. «Записки из Третьего рейха. Жизнь накануне войны глазами обычных туристов»




Еще одна точка зрения на происходящее в Третьем рейхе. Вернее, не менее сотни точек зрения. Джулия Бойд собрала свидетельства десятков иностранцев, посещавших Германию в период между двумя мировыми войнами: туристов, дипломатов, журналистов, командировочных, студентов, проповедников, спортсменов-олимпийцев. Среди них есть и известные персонажи (послы США, индийский махараджа, король Болгарии, писатели Сэмюэл Беккет и Кнут Гамсун), но большинство — обычные люди.

Главное впечатление от книги — недоумение от того, насколько легко (и даже настойчиво) почти все приезжие отказывались замечать и преступления, и опасность Третьего рейха. Отрицание очевидного, в котором Ширер обвинял европейских и американских политиков, было в равной степени присуще и «обычным» гостям. Они упорно игнорировали, например, преследования евреев и инакомыслящих: а когда лицом к лицу сталкивались с фактами, которые уже нельзя было не заметить, списывали их на «перегибы на местах» и «болезнь роста» (почему-то почти все были уверены, что совсем скоро Гитлер «остепенится» и начнет проводить более разумную политику). Игнорировалась и подготовка Германии к войне, хотя в стране буквально шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на марширующие отряды.

Частично всё это можно объяснить намеренным обманом.

Так, Бойл пишет, что в первые годы после прихода Гитлера к власти иностранцев охотно возили на экскурсии в концлагерь Дахау. Там визитеры наблюдали образцовые условия труда и сытых довольных заключенных (которые на самом деле были переодетыми эсэсовцами).
А во время Олимпиады 1936 года власти создали такую атмосферу толерантности, что даже спортсмены-афроамериканцы чувствовали себя в Германии гораздо лучше, чем дома («Между прочим, я там ездил не в самом конце автобуса», — заявил бегун Арчи Уильямс в ответ на вопрос американских журналистов о том, «как там с тобой обходились нацисты»). Но в большинстве случаев туристы и сами упорно не хотели «совать нос в немецкие дела».

Эрик Ларсон «В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине»




Журналист и автор научно-популярных исторических бестселлеров Эрик Ларсон рассказывает о повседневной жизни Берлина 1930-х сквозь призму жизни американского посла Уильяма Додда и его семьи. Додд, назначенный на свой пост в 1933 году, — не самый типичный дипломат: он кабинетный ученый-историк, который тяготится светскими мероприятиями и карьерными интригами. Даже стать послом он согласился только потому, что думал, что эта «необременительная» должность даст ему возможность спокойно поработать над делом своей жизни — четырехтомником по истории Американского Юга. В Берлин с ним отправляются жена, сын и дочь Марта, которая становится второй главной героиней книги: красивая, увлекающаяся, влюбчивая, она заводит бурные романы то с шефом гестапо Рудольфом Дильсом, то с атташе советского посольства и по совместительству агентом НКВД Борисом Виноградовым (позже НКВД завербует и саму Марту). Глазами Додда и Марты читатель смотрит на события 1933–1937 годов, и их взгляд на вещи за эти годы кардинально меняется: если поначалу посол относился к национал-социалистам с осторожной симпатией (а его дочь — буквально с восторгом), то уже через несколько месяцев они избавляются от иллюзий.

Анализируя огромный массив документов, Ларсон пытается ответить все на тот же вопрос: как мировое (или, в данном случае, американское) сообщество могло быть таким беспечным, как оно могло закрывать глаза, скажем, на «еврейский вопрос»? Ларсон даёт несколько ответов. Во-первых, американцы были убеждены, что СМИ в погоне за сенсациями все преувеличивают, «ведь ни одно современное государство не может вести себя подобным образом». К тому же были свежи в памяти газетные рассказы про немецкие зверства в начале Первой мировой, которые впоследствии действительно оказались выдумкой. Во-вторых, почти все считали радикальность национал-социалистов «болезнью роста» и ожидали, что, добившись всей полноты власти, они «остепенятся». В-третьих, американцы и сами были в немалой степени антисемитами.

Ларсон ссылается на опросы, проводившиеся в США в 1930-х: 41% респондентов считали, что евреи пользуются в США «слишком сильным влиянием», а каждый пятый и вовсе хотел бы «изгнать евреев из США».
Поэтому многие американцы считали, что немецкие евреи «сами виноваты в своих бедах»: «Количество ключевых постов, занимаемых в Германии евреями, не соответствовало их доле в общей численности населения и способностям» (это, кстати, цитата самого Додда в первые недели работы послом).

Но, пожалуй, главная причина, считает Ларсон, состояла в том, что «в тот период Госдепартамент был озабочен главным образом огромным невыплаченным долгом Германии». Поэтому американские дипломаты старались лишний раз не раздражать немецкие власти: лишь бы те не отказались от своих финансовых обязательств перед США.

Виктор Клемперер «LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога»




Филолог Виктор Клемперер занялся вопросом LTI (Lingua Tertii Imperii, «Язык Третьего рейха» (лат.)) от безысходности: в нацистской Германии ему как еврею сначала запретили преподавать и заниматься научной работой, затем — посещать библиотеки и вообще пользоваться книгами, поэтому Клемпереру пришлось исследовать то, что было в свободном доступе — язык повседневности. Книга, которую он опубликовал в 1946 году, основана на его личных дневниках, где он день за днем фиксировал изменения в обществе и в языке.

Язык Третьего рейха очень важен для изучения, пишет Клемперер, поскольку язык способен влиять на мышление даже против воли говорящего. «Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо». Кроме того, язык с головой выдает говорящего: «Пусть кто-то намеренно стремится скрыть — только лишь от других или от себя самого — то, что он бессознательно носит в себе, — язык выдаст всё. (…) Высказывания человека могут быть лживыми, но его суть в неприкрытом виде явлена в стиле его речи».

Главное свойство LTI, по мнению Клемперера, — его нарочитая примитивность, сознательное упрощение: речь должна быть доступной народу, а значит, и любому его представителю. При этом в LTI сравнительно мало неологизмов: нацисты брали уже существующие слова, но «изменяли значения слов, частоту их употребления, всё это пропитывали своим ядом». Топ-3 таких старых-новых слов в Третьем рейхе — «фанатичный» (которое внезапно приобрело положительную коннотацию), «исторический» (историческим в Третьем рейхе объявлялось всё: от партийного съезда до уборки урожая) и «героический» (к этому слову, по мнению автора, вообще нужно относиться осторожно: там, где частота его употребления резко возрастает, жди войны). Было много заимствований и из религиозной терминологии, поскольку нацизм в целом апеллировал к фанатическому сознанию. Кроме того, LTI брал на вооружение даже пунктуацию.

Например, в нацистской прессе часто встречаются иронические кавычки, принижающие противника: «Чемберлен, Черчилль и Рузвельт — всегда „политики“ в иронических кавычках, Эйнштейн — „ученый“, Ратенау — „немец“».
Интересно, что начинается книга со слова «денацификация», которое тот момент еще было неологизмом. «Нацизм чуть было не погубил Германию, — пишет он в предисловии. — Усилия, направленные на то, чтобы излечить ее от этой смертельно опасной болезни, называют сегодня денацификацией (Entnazifizierung). Я бы не хотел, чтобы это уродливое слово имело долгую жизнь, я и не верю в это. Оно исчезнет, как только выполнит свою миссию перед современностью, и сохранится лишь в истории».

Хорст Крюгер «Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере»



Журналист Хорсту Крюгеру пришла идея написать книгу о своей юности в Германии 1930-х годов после Освенцимского процесса, прошедшего во Франкфурте в 1965 году. «Разрушенный дом» — это очень личная история, и в то же время — попытка разобраться в коллективной травме и осмыслить возможность коллективной ответственности .

Крюгер безжалостен к своим соотечественникам: не только к тем, кто когда-то открыто поддерживал Гитлера, но и к тем, кто теперь усиленно старается себя обелить. «Сегодня наша страна кишит бойцами Сопротивления, тайными уполномоченными, внутренними эмигрантами и мелкими рыбешками, которые лишь делали вид, что сотрудничали, чтобы избежать неприятностей, — ядовито пишет он. — Немецкий народ, народ бойцов Сопротивления, немецкий народ, народ изгоев — ах, не будь тогда СС гестапо, этот народ выступил бы против Гитлера. Он просто не мог». Эти «новые мифы нашего времени, которые снимают с нас всяческую вину» Крюгеру отвратительны, и он безжалостно разоблачает их: «Если бы в 1938-м кто-то поднял руку, чтобы застрелить Гитлера, не потребовалось бы СС или гестапо: народ сам казнил бы его за убийство мессии». (К себе он, впрочем, тоже безжалостен: вспоминая о своей службе в гитлеровской армии, он признавал, что если бы ему приказали доставить людей в Освенцим, он бы наверняка выполнил приказ — даже догадываясь, что там происходит).

При этом люди, окружавшие автора в детстве и юности, которые он провел в пригороде Берлина, не были убежденными нацистами: они всегда были «вне политики», «несколько ограниченные и недалекие, представители среднего класса, пережившие ужасы войны и страсти инфляции. Теперь им хотелось покоя».
Крюгер пытается разобраться: как эти милые, аполитичные, в большинстве своем богобоязненные люди допустили все, что произошло, и чем их подкупили нацисты? «Столько величия было странной, необычной противоположностью нашему маленькому поселку, но именно в этом и заключалась притягательность, — объясняет он. — Эйхкамповцы не привыкли к такому размаху. Перед ним они были безоружны и покорны… Они были как дети, им просто повезло услышать, какое это великое дело — быть немцем, увидеть, как Германия становится все более великой».

Но именно эти аполитичные обыватели и сделали нацизм возможным, пишет Крюгер. Настоящие нацисты — «максимум пять процентов» — исчезли бы через несколько месяцев, «если бы все эти хорошие и послушные немцы в Эйхкампе не отдали слепо в их распоряжение свою силу, свое трудолюбие, свою веру и свою судьбу». Они гордились тем, в кого превратил их «великий человек», не понимая, что сами его и создали: «без них он бы скучал на задворках пивной „Хофбройхаус“».

Источник