Наше второе все! Ко дню рождения Лермонтова (16 фото)

15 октября (3 октября по юлианскому календарю) исполняется 206 лет со дня рождения Михаила Юрьевича Лермонтова.


15 октября (3 октября по юлианскому календарю) 2014 года исполнилось 200 лет со дня рождения Лермонтова. И мы, если помнишь тот год, опять толком не смогли отпраздновать этот юбилей на государственном уровне: Украина, войны, санкции — не до изящной словесности. Так России до сих пор и не удалось отметить ни одну из лермонтовских дат. Мистика какая-то.


Конечно, это все удивительные совпадения, но старая литературоведческая шутка о том, что Лермонтов проклял Россию, перестает казаться смешной, когда начинаешь исследовать ход событий. Потому что на самом деле Лермонтов и правда сделал нашей стране одну очень плохую вещь: он умер очень молодым и не дал нашей истории шанса измениться…


1864 — 50 лет со дня рождения. Волнения, вызванные кривой крестьянской реформой, бунты в отдельных губерниях, наступление реакции… Юбилей поэта-вольнодумца был сочтен несвоевременным.

1891 — 50 лет со дня смерти. Страшный неурожай в Поволжье и Нечерноземье, к осени начинаются голод и вызванная им эпидемия тифа, затронувшие четверть населения империи. Бунты и экономический кризис. Какой тут Михаил Юрьевич?

1914 — 100 лет со дня рождения. Начало Первой мировой войны.

1941 — 100 лет со дня смерти. Начало Великой Отечественной войны.

1964 — 150 лет со дня рождения. Наконец решено отметить событие рядом торжественных мероприятий, концертов и прочим. Не получилось. Аккурат за пару дней до юбилея происходит государственный переворот. Смещают Хрущева, ставят Брежнева, спешно меняют внут­реннюю и внешнюю политику. Все в нервной панике и опасливых предчувствиях. Торжества отменены или проходят незамеченными.

1991 — 150 лет со дня смерти. Развал СССР.

«Собаке — собачья смерть!»

Да, именно так выразился император Николай Первый, узнав о гибели Лермонтова на дуэли: «Собаке — собачья смерть!» Справедливости ради отметим, что столь емко венценосец выразился в кругу исключительно семейном и дружеском, тут же получил нагоняй от супруги, после чего уже сделал официальное заявление на смерть поэта-аристократа — политкорректное, высоко оценивающее вклад Лермонтова в русскую культуру, хотя и демонстративно сухое.

Напомним, Лермонтов был убит в 26 лет, и за столь короткую жизнь так достать царя нужно было ухитриться. Возможно, будь самодержец чуть менее образованным и обладай он чуть меньшим вкусом к слову, жизнь Лермонтова сложилась бы удачнее. Но Николай Первый при всем своем знаменитом солдафонстве был далеко не дурак — во всяком случае, когда речь заходила о литературе. В том, что Лермонтов — гений (в смысле, в котором это понимали тогда: человек, способный лирой увлечь за собой нацию), он, как и большинство тогдашней элиты, не сомневался. И царь считал личной обидой, что этот гений, вместо того чтобы оттачивать духовные скрепы, крепить словом Русь, православие и самодержавие, подкладывал под отечество такую мину, которая могла бы разнести ко всем чертям весь уклад здешней жизни.

В свое время много было неприятностей от Пушкина, но этот веселый и страстный игрок словами был истинным французом по духу: он нередко готов был продать серьезность за шутку, обменять идею на красоту, а на сдачу прикупить пригоршню анекдотов и щедро одаривать ими публику на светских раутах. Пушкин был жизнелюбивым циником, и, если его очень уж удручало то, что спустя век будет названо «свинцовыми мерзостями русской жизни», он сплошь и рядом не выходил на борьбу, а скрывался в мире фантазий и камерных радостей жизни.

То есть с Пушкиным, в общем, можно было иметь дело. А вот с Лермонтовым — нельзя. Он от природы был мощнее своего старшего собрата по перу, умнее, образованнее и ожесточеннее. И, презирая легкость галлов, он выбрал себе в путеводители суровое рацио англосаксов. С этим рацио на нашем пейзаже есть только два варианта: либо лоб себе пробить, либо этот самый пейзаж.

Старушечья любовь

В замечательной современной книге «Похороните меня за плинтусом» писатель Павел Санаев вспоминает ад, который устроила ему и его родителям бабушка — женщина властная, эмоциональная, любящая, лживая и параноидальная, супер­опекой и сверхконтролем за ребенком калечившая и этого ребенка, и всех близких.






За тем же самым плинтусом мог лежать и маленький Миша Лермонтов: бабушка у него была точно такая же. Барыня из знаменитого рода Столыпиных имела все основания не доверять людям. Ее супруг всю жизнь изменял ей, а когда узнал, что его любовница возвращается к своему мужу, принял яд прямо на семейной рождественской вечеринке* и упал, по легенде, на убранный к обеду стол, уйдя в небытие этаким жутким праздничным гусем.


* Примечание Phacochoerus'a Фунтика: «Интересный момент: когда к Елизавете Алексеевне прибежали доложить о смерти мужа, она отреагировала на это известие теми же словами: „Собаке — собачья смерть“. Чем им всем так собаки не угодили?»

Единственного своего ребенка, дочку, красавицу и дивную музыкантшу Машу, Елизавете Алексеевне пришлось шестнадцатилетней выдать замуж за соседа Юрия Лермонтова, происходившего из шотландского рода бардов и воинов — Лермонтов.






Его предок еще в XVII веке приехал служить царю Алексею Михайловичу, да и обрусел тут. Это была не самая завидная партия, и жених Елизавете Алексеевне не нравился, но дочь влюбилась в красивого соседа так, что компрометировала себя безостановочно. Решили сыграть свадьбу от греха подальше. Брак Маши оказался катастрофой. Не успела она родить Мишу, как его отец обзавелся любовницами, а когда Маша устроила супругу сцену с обвинениями, то избил ее.



Бабушка немедленно забрала к себе дочь и годовалого внука, но было поздно: от переживаний и последствий побоев Маша заболела и вскоре умерла.

Отныне Миша стал единственным светом в окошке для Елизаветы Алексеевны. Ей было чуть больше сорока, но она переоделась в старушечьи одежды, стала привирать про свой возраст, добавляя себе доб­рый десяток лет, жаловалась на старость и дряхлость. Отцу ребенка фактически не давали к нему приближаться. Бабка сообщила, что если отец заберет у нее Мишу или будет встречаться с ним без ее соизволения, то она лишит мальчика наследства. Отцу пришлось подчиниться. Миша был объявлен тяжело больным, его кутали, пичкали лекарствами, постоянно держали в постели, мешали свободно бегать и играть. Врачи признавали у Миши только золотуху (сегодняшние медики посчитали бы ее легкой формой диатеза от перекармливания), но бабушка уверяла всех и внука в том, что он постоянно находится на грани гибели.

Лежа в постели, Миша непрестанно читал — это позволялось. А еще учился — это не запрещалось в те дни, когда Мишеньке «было лучше». У него имелся личный врач, выписанный из Европы, и самые лучшие учителя, которых можно было найти за деньги: немцы, турки, греки, французы и англичанин Уиндсон, заразивший мальчика страстной любовью к английской литературе. Бабка, отчаянно ревновавшая Мишу ко всему живому, старалась, однако, не допустить его душевной близости с кем бы то ни было — со сверстниками ли из крепостных, с наемными ли учителями. И мальчик был по большому счету бесконечно одинок.

Самым ярким моментом его детства была поездка на Кавказ, на воды, где десятилетний Миша впервые глотнул не только затхлой жидкости из граненого стаканчика, но и пьянящего аромата свободы, ибо в суматохе поездки несколько ослабли сковывавшие его узы: надзор за мальчиком был не таким, как обычно. С тех пор связка «Кавказ — свобода» в душе Лермонтова существует неразрывно, и никакие дальнейшие впечатления ее не затмят.




Надо отметить, что при всем своем самодурстве и властности Елизавета Алексеевна не была ни садисткой, ни равнодушной барыней-рабовладелицей, каковые водились тогда во множестве. В ее доме не били щек горничным, не пороли крестьян и детей, не таскали за бороды старост. За какие-то очень серьезные нарушения общественного порядка и морали мужику могли выбрить полосу на голове, а девке отстричь косу, но рукоприкладства не было. И Лермонтову повезло вырасти одним из немногих русских дворян без травматического опыта насилия в анамнезе. Без опыта, который заставлял с детства поверить, что есть люди стоящие, а есть ненастоящие, с коими можно говорить лишь языком кнута и пряника, ибо они неразумные дети и почти скот по природе своей.

К четырнадцати Мишиным годам даже любящий бабушкин взгляд не мог не видеть очевидного: он вырос в крепкого, коренастого и демонстративно здорового подростка. Заботясь о будущем внука, бабушка оторвала его от сердца и отправила сперва в хороший пансион, а потом и в Московский университет.




Мерзкий характер

Вот эпитеты, которыми награждали Лермонтова современники: дерзкий, мрачный, угрюмый, гордый, жестокий, насмешливый, презрительный, резкий, нелюбезный, молчаливый. И, видимо, они полностью соответствовали действительности. Лермонтов на самом деле презирал людей — прежде всего за условия, в которых они позволяли себе жить. Еще в школьные годы зачитываясь Вальтером Скоттом, Шекспиром, Мильтоном и Байроном, он вырос больше англичанином, чем русским.

Для него естественным было считать свободу и волю основными ценностями бытия, в то время как на просторах Российской империи эти звери были в явном дефиците: 90% жителей здесь были официальными рабами, остальные — покорными слугами царя, здесь предписывалось попирать низших и беспрекословно склоняться перед высшими, студентов тут сдавали в солдаты за дерзость, дворян держали под арестом за неосторожное слово в письме, а утонченные дамы собственноручно секли дворовых девок за испорченный кофий.

Привыкнув жить среди крепостных, Лермонтов вряд ли мог подивиться их покорной угрюмости и тупому равнодушию к своей судьбе. Но его, безусловно, изумили высшие — дворяне, которые были куда дальше от привычных Мишиных идеалов, нежели Москва от Лондона (впрочем, надо думать, и в Лондоне он тоже нашел бы тогда чему удивиться, если бы ему удалось попасть в этот город не в бумажном, а в каменном его воплощении).



Он видел, что в самых высших сферах чины и деньги значат больше чести и достоинства; что откровенный подлец будет охотно принят в обществе, ежели он сумел хорошо устроиться; что дамы ценят в кавалерах стройные ноги и пышные усы куда больше, чем ум и благородство; что священники представляют собой жадную стаю толстобрюхих и невежественных лицемеров… В общем, юному Мише было на что посмотреть. И разочарование — глобальное, разъедающее душу — не заставило себя ждать. Он уже давно пишет стихи, необычно сильные для такого возраста, и то и дело в них всплывает уверенность в том, что выжить в этом уродливом мире взрослых молодой поэт не сможет. Он абсолютно уверен, что в будущем его ждут трагедии: ссылки, аресты, противостояние властям.

Послушай! Вспомни обо мне,
Когда, законом осужденный,
В чужой я буду стороне —
Изгнанник мрачный и презренный…
1831


Когда к тебе молвы рассказ
Мое названье принесет
И моего рожденья час
Перед полмиром проклянет,
Когда мне пищей будет кровь
И стану жить среди людей,
Ничью не радуя любовь
И злобы не боясь ничьей…
1830

Конечно, тут есть поза, байронизм, извечное восхищение подростка людьми вне закона — всякими пиратами и разбойниками. Но есть и предвидение.



Из университета Миша вскоре вылетел — за шутку над преподавателем и вследствие общего нежелания подчиняться правилам. По желанию бабушки он поступает в петербургскую Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Здесь порядки не свободнее, но хотя бы существует объяснимая логикой армейская иерархия. Хотя, надо сказать, военные в России на самом деле были более независимы, чем прочие сословия, благодаря своей кастовости: та же полиция робела их, а светские власти часто были бессильны преследовать офицера. Да и война, сражения завораживают поэта. Он не столько мечтает о славе, сколько о буре, о событиях, которые драматизмом оправдывают жизнь, в целом бессмысленную и подлую.

Будучи прирожденным атеистом, он исполнен скепсиса по отношению к религиям, хотя ему близок протестантизм с его идеями Божественного плана, непостижимого человеком; ему понятен шотландский мистицизм, который склонен видеть в жизни полигон зла, сад смерти и боли, где каждый является собственным демоном — непревзойденным специалистом по причинению себе страданий…

Незадолго до поступления в военную школу Лермонтов пишет знаменитый «Парус». «А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой» — это финальный аккорд его юношеских убеждений, вера в то, что даже пошлость и бессмысленность жизни могут превратиться во что-то прекрасное в минуту величайших потрясений.




Но бури временно отодвигаются. В школе, а потом в полку Лермонтов меняется. Отупляющая скука школьной муштры сменяется офицерской вольницей, и какое-то время кажется, что поэт потихоньку примиряется с действительностью.

Он по-прежнему много пишет, но огромная часть его творчества — это хоть и талантливая, но откровенно жеребяческая похабщина. (Бабушка Елизавета Алексеевна и ее родные потом много сил приложили к тому, чтобы скупить и уничтожить все Мишины автографы в этом жанре. К счастью, немало их сохранилось в чужих списках, пусть даже авторство Лермонтова в ряде случаев трудно доказать.) Он ухаживает за дамами и иногда показывает себя совершенным грубияном, а то и подлецом, жестоко мстя красавицам за равнодушие, реальное или мнимое. Жениться Лермонтов все равно не может: бабушка по-прежнему держит его на коротком поводке и не потерпит отдать внука другой женщине. Так что Миша, по его собственному выражению, «предпочитает замужних», не особо заботясь при этом об их репутации.

В этот период Лермонтов — классический образчик рыцаря, жарящего ужин на обломках своих идеалов. Поэт костенеет в цинизме, и, кажется, цинизм станет ему надежной броней на долгие годы. Не стал.

Яростный талант



Когда Лермонтову было 23 года, убили Пушкина. Убийство было некрасивым, скандальным, смешным, замешенным на адюльтерном бульоне. После первого шока пошли анекдоты, хихиканья и рассудительные рассуждения светских бабенок о том, что «вольно же было такому уроду на красавице жениться, какое право он имел ее ревновать, а Дантес — такой интересный господин».

Каждому было приятно макнуть в родную грязь гения, чье интеллектуальное и творческое превосходство так долго подавляло почтенную публику. А гений — он такой же, как все, и кишки у него в дыру на пузе, как у всех, лезли, и морошки он перед смертью просил…


Человек может жить в окружении мелкой пошлости, ежедневно примиряясь с ней, но при виде пошлости, читающей самодовольные нотации над телом мертвого льва, ярость может сорвать паровой клапан.



Спустя несколько дней Лермонтов написал стихотворение «На смерть поэта». Ну, то самое, всем известное:

Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести…

Стихотворение было сочтено очаровательным, разошлось в списках, но многие, однако, поругивали Лермонтова за то, что тот в таких жестких выражениях порицал Дантеса: «пустое сердце», «ловец чинов» — к чему такое неуважение? Да и светское общество тоже слегка обиделось на «свет завистливый и душный», «клеветников ничтожных», «коварный шепот насмешливых невежд». Когда Лермонтову донесли эти мнения, он дописал к своему стихотворению еще 16 строк. Вот этих.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!


А это уже был, извините, экстремизм — оскорбление социальной группы «стоящие у трона», затрагивающее — о ужас! — и сам трон.



Трон отреагировал моментально. Люди, распространявшие стихотворение, были арестованы и допрошены, самого Лермонтова отправили под суд. За делом следил император лично. Будь поэт из более захудалого рода, ждала бы его солдатчина или что похуже, но бабушка напрягла все свои связи, к императору потянулись вереницей столыпинские родственники, так что Лермонтова всего лишь сослали на фронт военных действий, на Кавказ, откуда бабушка выудила Мишу уже через несколько месяцев.



Из ссылки Лермонтов возвращается всенародно известным поэтом. Теперь почти все его стихи печатают, сражаясь с цензурой за каждую строчку. Его поэмы «Демон» и «Мцыри» вызывают восхищение у самой императрицы, что совсем не так умиляет императора. Пылкий восторг супруги, скорее, заставляет его ощущать некоторую ревность.

Само же творчество поэта — идеи свободы, которая превыше всего, презрение к общественному мнению, отвращение к единомыслящей толпе, крайний индивидуализм — вызывает у властей понятную тревогу. Распространись такое широко в народе — и все устои российской государственности пойдут вразнос.

Поэтому, когда Николай Первый слышит о дуэли Лермонтова с сыном французского посла — Эрнестом де Барантом, он принимает крайне жесткое решение. Сама по себе дуэль оказалась пустяком. Де Барант, наслушавшись лживых сплетен, поверил, что Лермонтов написал про него обидную эпиграмму (что было неправдой). Он вызвал поэта, целился в него, но не попал, а Лермонтов просто демонстративно выстрелил в небо, после чего противники официально помирились. Но повод оказался подходящим.


Баранту посоветовали на несколько месяцев уехать в Европу — проветриться, а Лермонтова снова сослали на Кавказ, на передовую, с личным распоряжением царя: с передовой не отпускать, задействовать по максимуму в боевых действиях. Лермонтов воевал хладнокровно и вполне героически, несколько раз был отмечен. В перерывах между боями он стал писать роман «Герой нашего времени».



Первая глава, вышедшая в «Отечественных записках», очень понравилась царю. Он решил, что герой нашего времени — это описанный в ней штабс-капитан Максим Максимыч. Рассудительный, спокойный, с крестьянской хитринкой, всецело покорный царям и властям вояка, добродушный и недалекий, но «с неимоверной гибкостью ума, позволяющей ему приспосабливаться к любым обстоятельствам», не чуждый нехитрым радостям жизни и в целом славный малый и бравый офицер.

Царь с удовольствием прочитал журнал, с аппетитом обсуждал «новое замечательное произведение Лермонтова» с приближенными и высказался в том смысле, что суровая армейская школа творит благие чудеса даже с самыми сложными натурами.




Вторая глава, понятное дело, доставила царю куда меньше радости. Выяснилось, что героем нашего времени Лермонтов видит этого бессовестного мерзавца Печорина — человека непредсказуемого, своевольного, попирающего традиционные ценности, равнодушного и вечно всем недовольного.

Запретить печатать «Героя» было не можно: явной крамолы произведение не содержало, порок в произведении ощутимо наказывался, положительные персонажи высказывали положенные слова осуждения, а ощущение фиги в кармане все-таки не могло быть поводом для конфискации тиража.

Царь решил игнорировать. «Отечественными записками» взахлеб зачитывалась просвещенная молодежь — это, конечно, плохо. Но, с другой стороны, политическая полиция бдит, все недовольные берутся в жесткий оборот — ничего…

Тем более что Лермонтов и похуже вещи пишет. Конечно, анонимно, конечно, такое никто не напечатает, но списки ходят по рукам, а в списках — уже крамола бесспорная.

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.

Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
1841



От ушей и глаз скрыться, возможно, и удалось, от смерти — нет. В 1841 году Лермонтов ссорится с отставным майором Николаем Мартыновым, получает от того вызов на дуэль, стреляет в воздух — и получает пулю в грудь от противника.

Так в 26 лет, в самом начале творческого пути, Россию покинул, пожалуй, самый талантливый поэт и писатель, потенциальный гений всепланетного и всевременного уровня вроде Шекспира и Данте. Скорость и сила, с которыми ежегодно раскрывалось новыми сторонами его дарование, не позволяют в этом сомневаться даже самым горячим критикам лермонтовского творчества — они могут лишь порицать его мысли, но не могут усомниться в его мощи.

Через восемь месяцев обезумевшая от горя бабка Лермонтова добилась разрешения на перезахоронение и вывезла свинцовый гроб с трупом внука из Пятигорска в родовую усыпальницу села Тарханы.

И пришли другие

Да-да, история не знает сослагательного наклонения. Возможно, не нажми Мартынов на курок — Лермонтов умер бы через месяц от холеры. Или сбежал в Америку и был бы там разорван дикими опоссумами. Или, что менее вероятно, забросил бы литературу, помирился бы с властями, дослужился бы до генерала, унаследовал бабкино имение и женился бы на хорошенькой.


Но факт остается фактом: других либералов-западников с талантом, хоть в чем-то сравнимом по масштабу, у нас более не рождалось.

У нас были великие антиинтеллектуалы-почвенники, вздымавшие бороды в поисках сермяжной правды. Рождались и не менее великие нервные проповедники христианского смирения и национальной гордости. Были калибром поменьше и чувственные белорукие барины-философы, и непримиримые борцы за классовую справедливость.

Русская мысль металась между сохой и просвиркой, решала женский и крестьянский вопросы, кусала сама себя за хвост, разворачиваясь в геополитическом кульбите, признавала исключительность нашего пути и предлагала затыкать пробоины в черепе нации мягкой ваткой сентиментальной лирики.

Но Лермонтовых у нас больше не было. Проживи он хоть на десяток лет дольше, напиши хотя бы еще несколько книг — и была бы создана иная традиция, иной образ мысли, изменился бы национальный тренд. Возможно, мы бы сумели повернуть от хорового воспевания всеобщего рабства к чему-то более перспективному.

Не удалось. Гад ты, Мартынов.

Источник