Три книги нон-фикшн

Кто такие блаженные похабы? Какую науку изобрел Гумбольдт? Что на самом деле связывало Хемингуэя с коммунистами?


Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о трех новинках в жанре нон-фикшн: «Блаженные похабы» историка-византиста Сергея Иванова, «Открытие природы: Путешествия Александра Гумбольдта» писательницы Андреа Вулф, «Писатель, моряк, солдат, шпион: Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя 1935 — 1961 гг.» специалиста по военной истории Николаса Рейнольдса.





Сергей Иванов. Блаженные похабы. М.: АСТ, CORPUS, 2019




Если вы читали написанный Сергеем Аркадьевичем Ивановым веселый и практичный путеводитель по византийским древностям «В поисках Константинополя», то, принимаясь за «Блаженных похабов», подготовьтесь к тому, что эта книга — совсем иной природы. В сущности, перед нами настоящая академическая монография — с многостраничным аппаратом, пространными цитатами на древнерусском и греческом и прочими характерными приметами научного издания. Однако есть обстоятельства, не то чтобы препятствующие помещению книги Сергея Иванова в узко специальный контекст, но делающие такую атрибуцию не единственно возможной и определенно не главной.

Первое — это, конечно, сам тон повествования: виртуозно балансирующий на стыке строгого академизма и очень выразительного — порой ироничного, порой сочувственного, но в любом случае предельно персонального — высказывания. А второе — это собственно тема, оставляющая почти бесконечное пространство для самых широких параллелей и метафорических прочтений.

«Блаженными» или «похабами» (от глагола «хабить», то есть «портить») на Руси называли юродивых — святых безумцев, ходивших по снегу босиком, пристававших к женщинам, испражнявшихся на публике, дерзивших власть имущим и вообще всячески фраппировавших общественность своим поведением. Однако сама традиция «безумных во имя Христа» пришла из Византии. В своей книге Сергей Иванов прослеживает эволюцию юродства от его зарождения в VI веке, когда на улицах сирийского города Эмесы безобразничал благочестивый провокатор по имени Симеон, до фактического истребления последних юродивых в сталинских лагерях («хорошо было блажить при Николае, а поблажи-ка при советской власти», — говорила юродивая Мария Дивеевская).

Византийское юродство, предполагающее одновременно пребывание в самом средоточии мира с его соблазнами и полнейшую для них неуязвимость, в интерпретации Иванова оказывается альтернативой мученичеству — неслучайно оно расцветает в относительно спокойные для христианства времена, когда православная община рискует заскучать, и вянет на фоне раздоров и войн. Юродивый не существует вне фокуса всеобщего внимания: он непознаваем и трансцендентен, как кантовская «вещь в себе», а ошарашенные наблюдатели могут только описывать его выходки и почтительно гадать о внутренних мотивациях. «Нельзя сказать „я — юродивый“, только „он — юродивый“», — пишет по этому поводу Иванов. «По зову Бога он выбегает в мир из пустыни, словно на единоборство с Диаволом», — описывает поведение юродивого один из агиографов, но тактика и стратегия этой величественной битвы остаются для обычных людей загадкой. Именно это — особенно в русском изводе юродства — роднит поведение «похаба» с поведением царя, столь же непостижимого и внеположного всем мирским законам (этим, в частности, объясняется временами совершенно «юродское» поведение Ивана Грозного).

Сергей Иванов относится к числу тех добродетельных авторов, которые в самом деле пишут о том, о чем пишут, не подмигивая читателю многозначительно и всеми способами избегая натянутых параллелей с современностью. Тем ценнее и глубже те спонтанно возникающие при чтении «Блаженных похабов» аллюзии с нашим временем и нашими сегодняшними обыкновениями и нравами, которые во множестве порождает книга Иванова — многослойная, парадоксальная, пробуждающая читательскую мысль и в высшей степени необычная.

Андреа Вулф. Открытие природы: Путешествия Александра Гумбольдта. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019. Перевод А. Кабалкина




Имя немецкого путешественника и естествоиспытателя Александра фон Гумбольдта носит огромное количество объектов — от Берлинского университета (названного в честь Александра и его брата Вильгельма) до одного из видов калифорнийской лилии, от океанического течения у берегов Колумбии до южноамериканского пингвина. В 1869 году празднование столетия со дня его рождения вылилось в торжества и фейерверки по всему миру. Однако сегодня фигура Гумбольдта несколько затерялась среди многочисленных ученых-просветителей второго ряда. Обстоятельная, скрупулезная и, как это часто случается с биографиями, написанными по большой любви, несколько перегруженная подробностями книга Андреа Вулф — попытка смахнуть пыль с открытий Гумбольдта, а заодно в деталях восстановить его жизнь, красочную и увлекательную, как авантюрный роман.

Выходец из богатой прусской семьи, Александр Гумбольдт с юности мечтал о научных открытиях, в традициях своей любознательной эпохи понимая понятие «наука» максимально широко. Его в равной мере влекли биология, геология, ботаника, химия, физика, и в своем исследовательском рвении он был готов на любые жертвы. Вот как Вулф описывает его академические практики: «Скальпелем он делал надрезы у себя на руках и теле. Потом он осторожно втирал химикаты и кислоты в открытые раны или колол железками, проволочками или электродами свою кожу или засовывал их себе под язык. Любое ощущение, судорога, чувство жжения или боли аккуратно записывалось. Многие его раны воспалялись, и иногда под кожей проступали багровые рубцы».

В интерпретации Вулф Гумбольдт вообще выглядит стремительным, неукротимым и неудержимым исследователем всего на свете — эдаким сгустком непоседливой энергии, пораженным, по словам одного из его современников, «центробежной болезнью», то есть роковой неспособностью надолго зафиксироваться в одной точке. После смерти властной матери, видевшей сына исключительно в роли прусского чиновника, он, преодолевая все мыслимые препоны (в Европе полыхают наполеоновские войны, затрудняющие перемещения по миру), бросается в головокружительное путешествие по Южной и Центральной Америке. На протяжении долгих пяти лет он подвергает свою жизнь опасности: карабкается на заснеженные вулканы, пьет кишащую паразитами воду из Ориноко (а после методично фиксирует симптомы отравления), собирает гербарии и всеми способами шокирует испанскую колониальную элиту.

Вернувшись в Европу, самым дерзким образом поселяется в Париже (напомним, родная для Гумбольдта Пруссия в это время ведет войну с наполеоновской Францией), где со страшной скоростью строчит бесконечные тома своих сочинений, а заодно спорит, дружит и враждует со всеми приметными европейскими интеллектуалами. А уже под конец жизни отправляется в новое, не менее захватывающее путешествие по России, где, судя по всему, успевает пересечься с Пушкиным…

Конфидент поэта Иоганна Вольфганга Гете и собеседник американского президента Томаса Джефферсона, корреспондент Чарльза Дарвина и друг Симона Боливара, Александр фон Гумбольдт определенно был одним из самых ярких людей своего времени. Однако, по мнению Андреа Вульф, его главная (и почти забытая сегодня) заслуга перед миром состоит вовсе не в этом, а в том, что именно Гумбольдт впервые представил природу как единый целостный организм, а не как сумму обособленных и разрозненных феноменов, какой она виделась Ньютону или Декарту. Таким образом, именно Гумбольдту по праву принадлежит честь называться изобретателем экологии и вообще науки об окружающей среде — едва ли не самой главной дисциплины наших дней.

Николас Рейнольдс. Писатель, моряк, солдат, шпион: Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя 1935 — 1961 гг. М.: Альпина Нон-фикшн, 2019. Перевод В. Ионова



На протяжении многих лет параноидальная уверенность Эрнеста Хемингуэя в том, что за ним следят американские спецслужбы (именно она подтолкнула писателя к самоубийству), считалась проявлением ментального расстройства, якобы поразившего Хемингуэя в последние годы жизни. Однако рассекреченные несколько лет назад материалы архивов ЦРУ и ФБР показали, что у писателя были все основания для тревоги: на протяжении большей части 1950-х годов он в самом деле находился «под колпаком» как возможный агент коммунистического подполья. Книга американского историка Николаса Рейнольдса — спокойное и аргументированное исследование того, насколько обоснованными были подозрения американских спецслужб и что на самом деле связывало Хемингуэя с коммунистами.

Если отвечать на поставленный таким образом вопрос совсем коротко, то да — у ЦРУ и ФБР были более, чем достаточные причины подозревать Хемингуэя в сотрудничестве с «красными».

В 1935 году писатель стал свидетелем катастрофического урагана в окрестностях Флориды: его жертвами оказались ветераны Первой мировой войны, которых американское правительство сначала отправило в этот регион для участия в строительном проекте, а после фактически бросило на произвол стихии. Увиденное произвело на Хемингуэя настолько сильное и гнетущее впечатление, что его отношения с американским государством — до этого вполне безоблачные — дали серьезную трещину.

Следующим важным этапом, еще сильнее сместившим политическую позицию писателя влево, стала гражданская война в Испании. Отправившись туда в качестве журналиста, Хемингуэй всей душой проникся республиканскими и антифашистскими идеалами, а от них до сотрудничества с НКВД в тот момент оставался буквально один шаг. Шаг этот был сделан в конце 1930-х годов, когда писатель принял предложение советского резидента в Нью-Йорке и стал, по сути дела, внештатным агентом «на идеологической основе» (на жаргоне спецслужб это означало, что писатель согласился предоставлять информацию НКВД без какого-либо вознаграждения). Важной подпиткой для просоветских симпатий Хемингуэя была горячая эпистолярная дружба с переводчиком Иваном Кашкиным, способствовавшим колоссальной популярности писателя в СССР.

Однако практически никакой пользы своим советским партнерам писатель не принес. Во-первых, он не был убежденным коммунистом — только антифашистом (и постоянно подчеркивал эту разницу), а во-вторых, переменчивый, непоследовательный характер не позволял ему сосредоточиться на сколько-нибудь серьезной агентурной работе. Он то срывался в путешествие по охваченному войной Китаю, то мчался на корриду в Мексику, то уходил в море ловить марлина (а заодно высматривать немецкие субмарины), то с головой уходил в руководство любительской контрразведывательной сетью в Гаване. Но единожды данное неосмотрительное обещание отбросило длинную и мрачную тень на всю дальнейшую жизнь Хемингуэя и в конечном счете стало причиной его трагической и ранней смерти.

Николас Рейнольдс не скрывает своих эмоций в тот момент, когда он обнаружил, что согласие Хемингуэя работать с НКВД не миф: «Как давний поклонник Хемингуэя, я почувствовал себя оплеванным». В этой ситуации авторская мысль, казалось бы, имела все шансы двинуться по одному из двух возможных путей: либо в сторону апологии любимого писателя, либо в направлении его разоблачения и развенчания. Однако, к счастью для читателя, Рейнольдс избегает обеих этих ловушек. Его «Писатель, моряк, солдат, шпион» — умная, деликатная, увлекательная и безупречно взвешенная книга о большом и сложном человеке, живущем в мире, где литература в частности и искусство вообще еще не утратили своего общественного веса и в этом смысле мало отличаются от политики.

Более того, огромная любовь автора к герою чудесным образом не замутняет его взгляд: понимание и принятие, сквозящие буквально в каждой строчке, не исключают в то же время беспристрастной трезвости, сочувствия к людям, так или иначе пострадавшими от хемингуэевских душевных и политических метаний, а порой и жесткой иронии в адрес писателя. Как результат, Хемингуэй в интерпретации Рейнольдса выглядит гротескно маскулинным, нелепым, раздражающе нерешительным, самовлюбленным — и в то же время подкупающе настоящим, человечным и стопроцентно живым.