Книжная полка Льва Рубинштейна ❘ фото

В 2020 году в Центре славянской письменности «Слово» на ВДНХ проект Arzamas откроет свою собственную библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, они попросили музыкантов, ученых, поэтов и других людей, читающих много книг, посоветовать свои любимые тексты. Эти списки будут появляться в новой рубрике «Журнала», а первый из них составил поэт Лев Рубинштейн



В своем выборе я исходил из трех критериев. Первый — чтобы список охватывал разные периоды жизни, включая детство, даже и раннее. Второй — это жанровое разнообразие. И третий — это то, насколько та или иная из названных мною книжек вызывает желание что-нибудь про нее рассказать. И чаще всего не столько про нее, сколько про некие обстоятельства, с ней связанные.

Александр Пушкин
Сказки



Их я слышу постоянно. Особенно перед тем, как заснуть. Они звучат голосом мамы. Я даже не могу сказать, что это было первое знакомство с поэзией. Мир тогда еще не делился для меня на поэзию и не поэзию. Это было знакомством с миром вообще. С миром, существовавшим за пределами утробного тесного тепла семьи и дома. И эти сказки с их не всегда понятными сюжетами, но с хо­рошо понятным ритмом, вносившим ясность и возможность прими­рения всего со всем, навсегда стали для меня ключом — во всех значениях этого слова: ключом, открывающим дверь в новое и непонятное, и ключом, чистой и необъяс­нимой радостью бьющим из-под земли.

Даниэль Дефо
«Робинзон Крузо»



Дело даже не в том, что я читал эту книгу очень много раз. Дело в другом. Для ребенка своего поколения я научился читать очень рано, лет с пяти. Но я был необычайно ленив и, умея читать, заставлял маму читать мне вслух. «Читай сам, ты же умеешь!» — много раз говорила мама. «Нет! — беззастен­чиво и темпераментно врал я. — Я не умею! Ну ма-а-а-ам! Ну почита-а-а-ай!» Однажды мама придумала и применила ко мне блестящий педагогический прием. Она взяла очередную книжку и принялась мне ее читать. Прочитав две главы, она сказала: «Все! Дальше читать не буду! Читай сам». Как я ни канючил и ни упрашивал, мама была тверда. Ну, что делать — я взял и дочитал эту книгу до конца. И этой книгой был на долгие годы любимый «Робинзон Крузо». Этот «Робинзон» волей биографических обстоятельств стал первой книгой, которую я прочитал самостоятельно. С тех пор я читал очень много и — до поры до времени — без разбора, все подряд.

Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона



Доставшийся моему отцу от его родителей четырехтомник долгие детские годы был моим любимым чтением. Эти красивые тома и сейчас стоят на одной из моих книжных полок, на самом видном месте. Я до сих пор помню, как хохотали мы с другом Смирновым на той странице, где «Фауна Америки», наткнувшись на зверька под именем «североамериканская вонючка». Как же долго дразнили мы друг друга именно таким образом! Но не только про «во­нюч­ку» узнавал я из этого словаря. Были там и вполне полезные сведения. Кроме того, с этих пор дореволюционная орфография со всеми ее ятями и ерами никогда не казалась мне экзотической и малопонятной.

Александр Беляев
«Голова профессора Доуэля»



Эта «Голова» — первое, что мне пришло в голову. Вообще-то, конечно, на пару лет моим главным чтением стал весь Беляев, то есть его потрепанный до нераз­личения букв на обложке двухтомник. Недавно я где-то наткнулся на него, открыл на произвольном месте и стал читать в расчете на пробуждение былых восторгов. Ничуть не бывало — чушь какая-то.

Илья Ильф, Евгений Петров
«Двенадцать стульев»



Однажды мы с другом Смирновым, будучи примерно восьмиклассниками, ехали куда-то на троллейбусе. Разумеется, зайцами. Ну и входит контролер. Билетов нет. «Будем сообщать в школу, — сказал контролер. — Ваши фамилии». — «Петров», — сказал Смирнов. «Ильф», — зачем-то сказал я, не успев даже подумать. Контролер невозмутимо записал наши «фамилии». Когда мы, давясь от смеха, выпали из троллейбуса, Смирнов, с которым мы вообще разговаривали тогда исключительно цитатами, маркированными только что украденными нами псевдонимами, сказал: «Неужели есть люди, которые этого не знают?» Оказывается, есть. В юные годы из соображений глупого снобизма и, главное, из протеста против повсеместного безудержного цитирования я стал думать, что это поверхностное и вообще «мещанское» произведение. Поэтому много лет его не перечитывал. А когда все же перечитал, понял, что книга, разумеется, великая.

«Книга о вкусной и здоровой пище»



Я помню те томительные вечера, когда родители уходили в гости или в театр, а я листал эту вечную книгу, предаваясь чему-то вроде гастрономи­ческой мастурбации. Грызя сухари ванильные, я воображал, что ем спаржу отварную («Спаржу отобрать по возможности ровную… …На сильном огне 20–25 ми­нут. <…> …Переложить на сито и дать стечь воде… …В таком виде подать к столу. Отдельно дать яичный соус с вином, или яично-масляный, или сухарный»). Ага, «сухарный», это я понял. Ой, кстати, сухари закончились. Ладно, черт с ними. Теперь про устрицы. Что до устриц, то мне предписы­валось «вскрыть раковины специальным ножом… промыть и уложить на блюдо, дно которого устлать ровным слоем мелко наколотого льда». Ну что же — льда так льда. Устлем, не извольте сомневаться.

Ритм, сообщаемый монотонным повторением инфинитивных конструкций, столь свойственных особому языку поваренных книг, завораживал, приводил в состояние, близкое к трансу: «Снять с колбасы кожу…», «Печенку обмыть…», «Фасоль отварить…», «Очищенного и вымытого судака нарезать на куски». А уж «готовые артишоки», так те и вовсе оставалось лишь «переложить на сито донышками вверх», и дело, считай, сделано. Что ж, переложим донышками вверх, никаких проблем — давайте сюда артишоки.

А уж визуальный ряд этой великой книги и вовсе не поддавался никакому описанию. Разве не участится ваше дыхание при виде пары сосисок с зеленым горошком, столь любовно выложенных на тарелочке с кобальтовой каемочкой? И не будет ли сниться по ночам стол, которым тебя встречала гостеприим­нейшая из книг? Стол, щедро уставленный жареными поросятами, отварными белорыбицами, запотевшими сырами и празднично сверкающим хрусталем. И разве можно забыть стол, которым книга провожала нас: приоткрытые конфетные коробки, вазы с фруктами, шампанское в серебряном ведерке? Разве можно?

Александр Дюма
«Три мушкетера»




Совершенно тут нечего комментировать. Просто скажи, пусть даже и негром­ко: «Три мушкетера». И все тебя сразу же поймут. То же самое, кстати, относится и к «Острову сокровищ».

Александр Пушкин
«Евгений Онегин»



Если говорить об «Онегине» не как о циркулирующей в составе крови эфирной субстанции, а именно как о книге, как о полиграфическом изделии со странич­ками и обложками, то я хочу здесь упомянуть книжку, которая стоит на моей полке прямо над столом, которая от частого употребления давно лишилась обложки, а на ее все же бережно сохраняемом титульном листе красными чернилами написано: «За второе место в викторине, посвященной памяти А. С. Пушкина, ученику 8-в класса школы № 1067 Рубинштейну Льву. 12.2.62». Второе место — это, конечно, слегка обидно, но, в общем, тоже неплохо. Кто там оказался на первом месте, я уже не помню. Хотя, конечно, интересно было бы вспомнить. Небось Танька Чвилева — известная зубрила и подлиза. Ну и пусть. Второе место тоже хорошо.

Борис Пастернак
Стихотворения и поэмы



Совершенно не помню, какими ветрами меня, балбеса-одиннадцатиклассника, занесло на эту пригородную станцию. То ли я гостил у кого-то на даче, то ли провожал какую-то барышню — не помню. Помню, что было лето и выпускные экзамены. В общем, я оказался на этой станции и в ожидании электрички, которая обещала прийти лишь через сорок с чем-то минут, вышел на при­станционную площадь. Ничего на этой площади интересного не было, кроме малень­кого книжного магазинчика. Ну, я туда и зашел. И этот Пастернак просто сразу же бросился в мои объятья. Боже, как же я мечтал о встрече с ним, с люби­мейшим в те времена, да и в по­следующие тоже, с тем, кто умел и не разучился до сих пор произвольно, хотя и ненасильственно изменять ритм моего дыхания. И вот он, прямо здесь, на этом заброшенном полустанке! Он на этой грубо покрашенной полочке стоит и терпеливо ждет меня! И он здесь в единственном экземпляре. «Сколько стоит?» — спросил я и, узнав цену, стал дрожащими руками рыться в карманах и считать то, что там нашлось. Ужас! Мне не хватало тридцати копеек. И что же? А то, что девушка-продавщица, увидев на моем лице так называемую гамму переживаний, поверила мне эти самые тридцать копеек в долг. И я получил, получил этого Пастернака с преди­словием неизвестного мне Андрея Синявского, который, впрочем, скоро стал мне очень даже известен.

А с тридцатью копейками вышла довольно странная история. В один из ближайших дней я отправился на ту же подмосковную станцию, чтобы с благодарностью вернуть долг и не без тайного расчета использовать эту романтическую ситуацию в интересах возможного продолжения знакомства со столь добродетельной и вполне миловидной продавщицей. Когда же я зашел в магазин, я вместо нее увидел за прилавком совсем взрослую и не очень приветливую тетку, которая на мой вопрос, а где же ожидаемая мною Марина, сказала, что Марина со вчерашнего дня здесь не работает и что она вообще про нее ничего не знает. Так я и остался вечным должником. «Спасибо, дорогая Марина!» — говорю я сейчас, через много лет, и без какой-либо надежды быть услышанным.

Франц Кафка
«Процесс»



Я прочитал эту книгу, когда мне было лет 19. Когда в чтении я подошел ближе к концу, я стал ощущать вполне конкретные озноб и жар. Домой я пришел совершенно больной. Поставил термометр. Тридцать восемь и шесть. Дня три я лежал в сильном жару, и мне беспрерывно снилось все только что прочитан­ное. Это было, разумеется, совпадение. Но совпадение знаменательное. Потому что я и сейчас верю, в общем-то, в то, что иногда от сильных художественных впечатлений человека может бросать и в жар, и в холод.

«Дао дэ цзин»



Трудно переоценить не очень заметное со стороны, но совершенно очевидное для меня влияние этой тоненькой книжки на мое художественное мировоз­зрение и вообще на мой путь. Кстати, «путь» — это очень приблизительный перевод слова «дао».

Лев Толстой
«Война и мир»




Книга, которую я перечитываю в среднем раз в четыре-пять лет. Вот и в настоящее время. Сейчас, как и всякий раз, я обнаруживаю там разные, не замеченные прежде детали. Ну, например:

«Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, все было остроумно и могло бы быть смешно; но чего-то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает».